Об иконописи, границах личного и универсального в творчестве
В детстве и юношестве, когда я училась, мне хотелось заниматься прикладным искусством, созданием реальных вещей. Придя в Церковь, поставила себе вопрос, как «воцерковить» то, чему я училась.
В иконописи целью не может быть самовыражение. Тем, кому интересно самовыражение, лучше заниматься светским искусством. Церковное искусство — универсальный язык, который говорит о Боге, а не о художнике. Личность автора присутствует, но она отходит на задний план.
Сложно отвечать на вопрос, достоин ли иконописец своего дела. Формально каждый получает благословение священника. А по сути, наверное, так: если взвесить, что больше — Причастие или икона, — а человек осмеливается приступать к Причастию, ответ очевиден. Ну и, конечно, надо владеть мастерством.
Должна быть связь между иконописцем и прихожанами. В светском искусстве часто бывает высокомерное отношение к зрителю. Здесь его быть не может. С одной стороны нельзя опускаться ниже определенного уровня, не надо любой ценой отвечать на запросы не всегда высокого вкуса. С другой стороны, не может быть высокомерия. Иконописец не художник, он — соработник Божий и один из прихожан, его работа — для них. Икона не должна быть просто плодом мастерства, она должна свидетельствовать о Правде.
Для меня ответ на вопрос, мое ли это дело, складывается из двух пунктов. Во-первых, есть ли у меня стремление к иконописному занятию. Во-вторых, есть ли результат, приносит ли это пользу людям. Если ответ на оба вопроса — “да”, значит, можно продолжать.
Никогда специально не ищу заказчиков. Они сами приходят. Для меня это знак того, что я занимаюсь своим делом. Иногда иконы заказывают приходы, иногда люди, которые хотят купить икону для себя. Обычно мы обсуждаем заранее, для кого икона предназначена, иконографию, материалы. На этом фоне нередко происходят и более глубокие беседы. Не пишу в «заданном» стиле: тут просто нужно, чтобы человеку было близко то, что я делаю. Но в остальном есть диалог: мне важно сделать не так, как я хочу, но, скорее, чтобы было взаимодействие, чтобы икона помогала в молитве.
Никто не знает, как на самом деле выглядела, например, дева Мария. Но это не очень принципиально. Может, она выглядела и не так, как мы ее пишем. Дело в другом. Флоренский говорил, что икона — это стекло: чем оно чище, тем ближе образ. Иконописец как будто расчищает путь образу.
И вторая важная вещь: должен быть момент соединения. Момент, когда внешняя форма наполняется внутренним смыслом. Это достаточно субъективная вещь. Иногда мне кажется, что этот момент еще не наступил, а тому, кто смотрит на работу, кажется, что уже наступил. Бывает и наоборот.
Есть определенная традиция иконописи. Я занимаюсь церковной живописью уже 20 лет, но все равно пишу по образцам. Это значит, что я смотрю на них. Это не калька, которую я переношу, но язык, который использую. Хотя выглядеть образ в моем исполнении может иначе, чем икона, которая была у меня перед глазами.
Безусловно, традиции здесь больше, чем индивидуальности. А в чем здесь может быть индивидуальность, по сути? Я же не исповедую какого-то другого личного Христа. Зачем мне придумывать новую икону Вседержителя? Поэтому никакого конфликта моей личности с традицией нет. Они вполне гармонично сочетаются. Просто бывают новые задачи: например, новые святые или мученики.
Запрета на совмещение профессий живописца и иконописца нет, но это нежелательно. У них разные цели и разные средства. Иконописец выражает слово Церкви, живописец — собственную душу. Образ на иконе выходит навстречу человеку, а в светской живописи — изображение вовлекает смотрящего внутрь свой истории. Мало кому удается работать и там, и тут. К тому же, мне, например, это неинтересно. Наверное, я могла бы сейчас написать пейзаж. Но зачем? Мне сложно судить, есть ли у меня призвание быть иконописцем. Это очень ответственная формулировка. Просто я так чувствую свой путь в Церкви, будучи художником. Хотя, возможно, именно это и есть призвание.
Беседовал Сергей Гуркин